Судьбе по нраву повторения, варианты, переклички; девятнадцать веков спустя на юге провинции Буэнос-Айрес гаучо, настигнутый другими и падающий под ножами, узнает своего пасынка и с мягким укором и медлительным удивлением говорит ему (эти слова нужно слышать, а не читать): — Ну и ну, парень! Его приканчивают, и он не подозревает, что умер, дабы история повторилась.
Этот рассказ Борхеса я впервые не прочитал, а услышал из уст моего друга Сергея Манякина.
Я помню наше знакомство с Манякиным. Мы с Лешей Подкопаевым -- первокурсники худграфа -- стояли в фойе кинотеатра "Октябрь", а к нам приближались два совершенно прекрасных молодых человека в фантастически красивых вельветовых костюмах. Один -- брюнет Миша Куркчи -- в красновато-коричневом, а другой -- блондин Сергей Манякин -- в охристо-бежевом. Леша их знал, они учились на втором курсе РГФа вместе с его бывшей одноклассницей. Подошли, поздоровались. Я не забуду уже до самой смерти (а после смерти я тоже, наверное, буду помнить, вопрос только, каково: мучительно или радостно будет мое воспоминание!) как Серега протянул мне руку и небрежно бросил: "Хау арр ю". А я дурашливо ответил "окэй". Серега хмыкнул, посмотрел мне в глаза. И все. Дальше была целая жизнь. Годами мы виделись то редко, то месяцами подряд ежедневно. Я жил у него в Медведовке, он без особых стеснений звонил или стучал в мою дверь глубокой ночью и даже под утро. Но -- редко ли, часто ли мы виделись -- мы сразу "сходились", нас все время тянуло друг к другу. В этом было очень много соперничества, стремления "доказать" друг другу что-то. Он мне казался сильным, ярким, гораздо сильнее и ярче меня. Потому я всё старался если не одолеть, то хотя бы свести наше соперничество вничью :)
Я любил его и чувствовал, что и он любит меня. И не сильно нам наше соперничество мешало. Мешало, однако. Мешало открыться друг другу полностью. Мешало мне увидеть в этом сильном человеке его слабость. А так нетрудно было увидеть! Только глянуть открыто...
Достаточно вспомнить один случай, чтобы понять это (а сколько их было!).
Однажды мне позвонила его подруга, сказала, что Серега допился, у него непрекращающаяся рвота, похмелиться не может, "помирает". Я приехал на своей "Ниве", загрузил его, и мы поехали на рынок к "знакомым бабушкам" купить хоть реланиума. Но ничего не нашли. И я сказал, что надо нам "на Тюляева" (там был, да и сегодня есть, известный всем алкашам и наркоманам диспансер). Я там уже бывал и заверил Серегу, что персонал -- люди душевные сами, и нашу душу потому понимающие. Серега не хотел ехать, но выхода не было, он совсем уж поплохел...
Заведение было полутюремного типа: решетки и сетки на окнах, тяжелая металлическая дверь "с окошком", на входе менты, проверка документов... Серега вдруг робко, по-детски робко взял меня за руку. Мы прошли наверх. Женщина-врач -- действительно душевная баба -- немного успокоила его сочувствием и пониманием. Но твердо сказала, что "с недельку тебе придется пробыть у нас". "А Вы -- обратилась она ко мне, и мне показалось, что она сейчас добавит "папа" -- привезите Вашему другу спортивку какую-нибудь, пасту-щетку, тапочки. И деньги кто будет вносить?" Я вручил деньги прямо ей ("сами там решите, как их приходовать") и собрался уходить. Я пробормотал что-то ободряющее Сереге, а он вдруг жалко глянул на меня, вновь схватил за руку и со слезамии выговорил: "Мороженного привези! С начинкой... шоколадной!"... Что не дало мне сразу купить ему это мороженое или дать бабок кому-нибудь, чтобы купили и принесли? Нет, я поехал за остальным, сделав "по ходу" еще пару своих дел. Когда я вернулся, мне сказали: "Ваш друг уже спит". Бог окликал меня, открывал мне истину.
В нашу последнюю встречу я предал его. Он пришел мириться ("Ну мы же должны поговорить!"), но был пьян, не смог совладать с раздражением, и я указал ему на дверь. Я не увидел за его раздражением его слабости и любви ко мне, с которым он не мог, не в силах был жить в ссоре. Я прогнал его, чтобы через несколько лет, когда я, опомнившись, рвану в Медведовку, услышать: "Только Сергея нету. Он помер". Уже не спит, уже помер... Я писал об этом однажды в ЖЖ, но у меня не было тогда сил сказать, что я шел от его дома и твердил сам себе сквозь слезы: "Ну и ну, парень! Ну и ну, парень! Ну и ну, парень!".
Что-то есть в предательстве такое, что заставило даже свт. Григория Нисского отказать "подобным Иуде" в Царствии Небесном. Что-то заставляет нас всех более всего презирать предательство в других и стыдиться в себе именно предательства. Предаваемый -- самый незащищенный человек. Человек, открывающийся нам навстречу, всецело отдающий себя нашей любви. И вот это "ну и ну, парень" -- это от боли не просто раны, а раны от любимого и любящего человека.
А мы...
Каждый раз, когда я вспоминаю слова Евангелия: "Иисус возмутился духом, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня" и "что делаешь, делай скорее", я вспоминаю о преданных мною. Мне всегда виделось в этом "возмутился духом" и "скорее" проявление Христом Своей слабости по-человечеству (как слезы по Лазарю), немощи такой пред лицом предательства и мучительности ожидания его. И всегда, предавая друг друга, мы предаем Его, ибо уместно и о предательстве сказать теми же словами, что и:
"алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне".
Прости меня, Серега, за то, что я предал тебя. Простите меня Саша Зайцев и Володя Наухацкий, я предал вас, когда я сначала вступился за вас перед дагами, таким героем выступил, что даже услышал: "Давай рядом с Каро сядем. При нем они хрен тронут". А потом ночью трусливо "не понял", зачем вас позвали из палатки подосланные дагами солдатики (и всю жизнь потом я рассказывал первую часть, где и действительно выглядел очень неплохо, но молчал об этом ночном предательстве).
Простите меня все, кого я не расслышал (простите мне мою тупую черствость!), или, расслышав, сделал вид, что не слышу (простите мне подлую низость мою!). Простите меня -- подобного Иуде, но жаждущего уподобиться Петру.
Простите меня, преданные мною. Не предавайте меня! Простите.
